Командировка [litres] - Борис Михайлович Яроцкий

Разведчик один не работает. Он ищет себе помощников, а значит, раскрывает себя перед другими. А другие — даже коллеги — люди всякие, попадаются и предатели. Разве Конона Трофимовича Молодого не предал полковник Геленевский, разведчик тогда еще союзной нам Польши? Из-за предательства коварного поляка погибло в Англии целое звено нашей резидентуры. А здесь, если вовремя не обнаружить «тихое оружие», погибнет целая нация.

Подбирая себе помощников, разведчик выбирает свою судьбу. И Вася мог быть помощником, если бы… душа его не была нараспашку. В этот день, 7 ноября, он все-таки сорвал поездку.

Выехали поздно, в десятом часу. По-прежнему тихо падал мокрый снег, но уже в просветах туч проглядывало белесое небо. Вася рулил не по обычному маршруту — не по бульвару Незалежности, а по бульвару Симона Петлюры, через Заводской район, мимо потушенных мартенов, в сторону площади Днепровского Пролетариата.

— А почему не по Незалежности? — спросил Джери.

— Незалежность перекрыли омоновцы, — неприязненно ответил Вася.

Но и площадь Днепровского Пролетариата оказалась перекрытой. Увидев толпы празднично одетых людей, Джери по-русски выругался. Это у него хорошо получалось, даже без акцента. Вася приткнул «джип» к ограде украинско-итальянской фирмы «Петруччио и Мыкола».

— Не обижайсь, приятель, схожу на митинг, — сказал он американцу, как будто отлучался за сигаретами.

— Я вас увольняю! — крикнул ему вслед обескураженный американец: недочеловек опять показал свой норов.

Иван Григорьевич испытывал сложное чувство: он лишался перспективного помощника, и в то же время душа его ликовала: оказывается, и его земляки не такие уж безропотные. Он сделал вид, что удручен поступком шофера. Вася вернулся за рукавицами, весело сказал:

— Все равно, Григорьевич, раньше, чем через два часа, из города не выбраться. Так что отдыхайте, а я помитингую. Так что, как поется, роспрягайте, хлопци, кони…

И ушел митинговать.

По-прежнему падал тяжелый мокрый снег. С пустынных полей налетал шквалистый ветер. Красные знамена тянуло в небо, как пламя над кратером проснувшегося вулкана.

— Они скоро разойдутся, — заключил Джери и показал на мокрые комья снега, залеплявшие ветровое стекло. — Зима загонит их в пещеры. — И вдруг резко повернулся к врачу. Тот сидел в уголке салона, кутаясь в «аляску»: его знобило.

— Доктор, в вашей квартире тепло?

Иван Григорьевич ответил не сразу:

— Во-первых, Джери, у меня нет своей квартиры. Живу, как у нас говорят, на частной. У одного безработного инженера. У него в квартире холодно. За ночь так и не согрелся, — и замолк. — А во-вторых? Во-вторых, вы правильно подметили, большинство горожан живут по-пещерному, каждый согревает себя, как может. В город газ не поступает: большая задолженность. Пищу готовят на электроплитках.

— Ага! — обрадовался Джери. — Мы заставим Россию попридержать газ. Чтобы эти южные русские, или, как их, украинцы, были с нами сговорчивей.

Джери говорил по-английски, обращаясь к Лене и Вилли. До сих пор молчавший Вилли, глядя на толпы празднично одетых людей, отозвался:

— Рано не стали с нами дружить украинцы.

По интонации его голоса Иван Григорьевич определил: вряд ли он имел в виду шофера, ушедшего на митинг. Но все в салоне думали о его поступке.

— Кто его тебе рекомендовал, Джери? — спросил Вилли.

— Никто, — ответил тот. — Я его подобрал на улице. И не ошибся. У меня полная гарантия, что его к нам не подсунули.

— Кто?

— Служба безопасности.

Иван Григорьевич сидел с закрытыми глазами, показывал, что он ко всему безучастен. После озноба ему стало жарко. Простудился. «Ах, как не вовремя!»

Болтовня американцев не была случайной. Они всё проверяли, говорит ли врач по-английски. Будто ненароком затрагивали разные темы. Нелестно отзывались об Украине: если понимает, неужели не возмутится? Пусть промолчит. Но мимика лица должна была его выдать.

«Идиоты»…

Своим Отечеством Иван Григорьевич всегда считал не его частичку — Украину, а всю державу, всю Россию, как ее понимал дед, военврач Первой мировой, офицер, служивший в армии генерала Брусилова, как считал отец, военврач Великой Отечественной, спасавший от смерти танкистов комбрига Олега Лосика.

Для Ивана Григорьевича Родиной по-прежнему оставалась страна, привольно раскинувшаяся на двух континентах. Ее величие и могущество он особенно чувствовал, когда носил форму офицера армии США. В Пентагоне как ненавидели и боялись русского Ивана! Да ненавидят и сейчас, иначе не форсировали бы применение адского оружия. Все, что сулило им легкую и безопасную победу, они торопились привести в действие, лишь бы оно било по России.

Дед Ивана Григорьевича — Опанас Остапович — дожил до атомной бомбы. «А ведь там и японские головы соображали», — предположил он. Дед немного не угадал: там соображали и немецкие головы: атомная бомба готовилась, прежде всего, для Германии. Чтоб устрашить Россию.

Будь он жив сейчас, как возмутился бы, что против украинцев приготовлено более страшное оружие и более коварное. Но без самих украинцев оно не сработает. Как в России — без русских. Как в Китае — без китайцев.

«Человечество погибнет, потому что люди продаются». Это сказал не какой-то деятель мирового масштаба, а бывший коллега полковника Смита профессор Герберт Адамс, ведавший вопросами ведения психологической войны. Уволили профессора за его вольнодумство. И кто уволил? Господа сенаторы, те самые, которых он, профессор-психиатр, рекомендовал как пригодных для управления государством. Уже изгнанный из армии Альберт Адамс признавался Джону Смиту: «Когда имеешь дело с американской системой, не заглядывай вдаль, живи днем сегодняшним».

Но Джоном Смитом был полковник из другой системы, которая, как тогда ему казалось, была незыблемой.

И вот эта незыблемая система в одночасье рухнула. Но в мире все взаимосвязано. Катастрофа одной системы влечет за собой катастрофу другой. На их руинах, если не нарушится экология, появится третья. Такова логика цивилизации. В новой системе что-то найдет место от старой. А старое, худшее или лучшее, принесут с собой уцелевшие после катастрофы. Повезет человечеству, если это будут люди полноценные. Дебилов тот же неутомимо деятельный Джери хладнокровно умертвит. В этом Иван Григорьевич не сомневался. Он слушал болтовню, вроде засыпал и вроде просыпался.

— Выгони его, Джери. — Это голос Лени. Речь, видимо, шла о шофере.

— Нет, — отвечал Джери. — Он мне нужен как камертон. По нему я определяю степень возмущения «папуасов».

Потом, как сквозь вату, до слуха донесся голос Вилли:

— Прут и прут… Упрямые… Мой отец в этих местах воевал. Вешал бандитов…

«Вилли все-таки немец»… Иван Григорьевич то ли спал, то ли находился в забытьи, когда с митинга вернулся Вася, ощутил мягкий толчок в плечо:

— Григорьевич, да никак вы горите? Доктора в больницу!

Ничего другого Иван Григорьевич уже не помнил, последнее, что чувствовал: вокруг бушевало пламя и в груди не хватало воздуха.